Неточные совпадения
Ласка всё подсовывала
голову под его
руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом,
положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил
за этим последним ее движением.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив
голову к спинке кресла, и потною
рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив
за стол, подошел и
положил свою
руку в
руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в
голове становится всё более и более нехорошо.
— Шш! — зашипел Лютов, передвинув саблю
за спину, где она повисла, точно хвост. Он стиснул зубы, на лице его вздулись костяные желваки, пот блестел на виске, и левая нога вздрагивала под кафтаном.
За ним стоял полосатый арлекин, детски
положив подбородок на плечо Лютова, подняв
руку выше
головы, сжимая и разжимая пальцы.
Дома, едва он успел раздеться, вбежала Дуняша и, обняв
за шею, молча ткнулась лицом в грудь его, — он пошатнулся,
положил руку на
голову, на плечо ей, пытаясь осторожно оттолкнуть, и, усмехаясь, подумал...
Хозяин квартиры в бархатной куртке, с красивым, но мало подвижным лицом, воинственно встряхивая
головой,
положив одну
руку на стол, другою забрасывая
за ухо прядь длинных волос, говорил...
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его
голову,
клала на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми
руками за обе щеки и целовала так ласково!
Райский сидел целый час как убитый над обрывом, на траве,
положив подбородок на колени и закрыв
голову руками. Все стонало в нем. Он страшной мукой платил
за свой великодушный порыв, страдая, сначала
за Веру, потом
за себя, кляня себя
за великодушие.
И Татьяна Марковна, наблюдая
за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись
рукой о стол и
положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими
руками за края, другой лежал,
положив голову на третьего, а третий, опершись
рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
Она
положила перо, склонила опять
голову в ладони, закрыла глаза, собираясь с мыслями. Но мысли не вязались, путались, мешала тоска, биение сердца. Она прикладывала
руку к груди, как будто хотела унять боль, опять бралась
за перо,
за бумагу и через минуту бросала.
Он едва поспевал следить
за ней среди кустов, чтоб не случилось с ней чего-нибудь. Она все шла, осиливая крутую гору, и только однажды оперлась обеими
руками о дерево,
положила на
руки голову.
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она,
кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его
руками за шею и целуя воздух.
Я послушно спустился
за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они все там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала,
положила мне обе
руки на
голову и заплакала над моей
головой.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением
головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими
руками, точно стыдясь чего-то, один
за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась
за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и
положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться
за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся
за него, так что оно не выскользнет из
рук: это одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности, такой, что даже и не приходит в
голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, — смело
кладите на нее свою
голову, на ней можно отдохнуть.
Сделалось смятение. Люди бросились в комнату старого барина. Он лежал в креслах, на которые перенес его Владимир; правая
рука его висела до полу,
голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели в мундир, сшитый еще в 1797 году, и
положили на тот самый стол,
за которым столько лет они служили своему господину.
Педагогические приемы у пана Пашковского были особенные: он брал малыша
за талию, ставил его рядом с собою и ласково
клал на
голову левую
руку. Малыш сразу чувствовал, что к поверхности коротко остриженной
головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть в
голову.
Диде сделалось стыдно
за последовавшую после этого разговора сцену. Она не вышла из кабинета только из страха, чтоб окончательно не рассердить расчувствовавшегося старика. Стабровский
положил свою
руку на
голову Устеньки и заговорил сдавленным голосом...
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными
руками мою
голову снял,
положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту
голову, так вот этою собственною своею
головой я
за него поручусь, и не только
голову, но даже в огонь“.
Старик Райнер все слушал молча,
положив на
руки свою серебристую
голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик сел в сильном волнении и опустил
голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Я подошел к ней: она
положила мне
руку на
голову и, внезапно ухватив меня
за волосы, начала крутить их.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и,
положив ему
голову на плечо, взяла его
за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей роли.
Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью. В третьей комнате
за столом сидел Александр,
положив руки на стол, а на
руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул — стихи.
Пред глазами плачущей старушки в широко распахнувшуюся калитку влез с непокрытою курчавою
головою дьякон Ахилла. Он в коротком толстом казакине и широких шароварах, нагружен какими-то мешками и ведет
за собой пару лошадей, из которых на каждой громоздится большой и тяжелый вьюк. Наталья Николаевна молча смотрела, как Ахилла ввел на двор своих лошадей, сбросив на землю вьюки, и, возвратившись к калитке, запер ее твердою хозяйскою
рукой и
положил ключ к себе в шаровары.
Серая попадья, подняв очки на лоб,
положив на колени
руки и шитьё, сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии, падал на клеёнчатый диван и, хватаясь
за голову руками, кричал...
Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив
голову, Кожемякин исподлобья наблюдал
за людьми — все смотрели на Максима, только тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать,
положила руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
А вечером он сидел опять
за тем же столом и,
положив голову на
руку, слушал Настасью Петровну.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча
за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья,
положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая седой
головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать
рукой.
Через темную комнату, дверь с теплой гардиной, а
за ней уютная комната Марии Николаевны. Она поднимается с кресла и тихо идет навстречу. Сильно постаревшая, осунувшаяся, какой я себе ее даже и представить не мог. Идет с трудом, на лице радость и вместе с тем ее вечная грустная улыбка. Глаза усталые и добрые, добрые. Я поцеловал ее горячую, сухую
руку, она мне
положила левую
руку на шею, поцеловала в
голову.
Дудка шагал не быстро, но широко, на ходу его тело качалось, наклоняясь вперёд, и
голова тоже кланялась, точно у журавля. Он согнулся,
положил руки за спину, полы его пиджака разошлись и болтались по бокам, точно сломанные крылья.
Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся
за нею, подошёл к двери в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала в
руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув
голову, она дотронулась
руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо
положила нож на стол, и
руки её опустились вдоль тела…
— Дайте, я вас перекрещу, — сказала Анна Михайловна, улыбнувшись сквозь слезы и,
положив рукою символическое знаменье на его лице, спокойно взяла его
руками за голову и поцеловала. Губы ее были холодны, на ресницах блестели слезы.
Лаевский, утомленный пикником, ненавистью фон Корена и своими мыслями, пошел к Надежде Федоровне навстречу, и когда она, веселая, радостная, чувствуя себя легкой, как перышко, запыхавшись и хохоча, схватила его
за обе
руки и
положила ему
голову на грудь, он сделал шаг назад и сказал сурово...
Выношенного ястреба, приученного видеть около себя легавую собаку, притравливают следующим образом: охотник выходит с ним па открытое место, всего лучше
за околицу деревни, в поле; другой охотник идет рядом с ним (впрочем, обойтись и без товарища): незаметно для ястреба вынимает он из кармана или из вачика [Вачик — холщовая или кожаная двойная сумка; в маленькой сумке лежит вабило, без которого никак не должно ходить в поле, а в большую
кладут затравленных перепелок] голубя, предпочтительно молодого, привязанного
за ногу тоненьким снурком, другой конец которого привязан к
руке охотника: это делается для того, чтоб задержать полет голубя и чтоб, в случае неудачи, он не улетел совсем; голубь вспархивает, как будто нечаянно, из-под самых ног охотника; ястреб, опутинки которого заблаговременно отвязаны от должника, бросается, догоняет птицу, схватывает и падает с добычею на землю; охотник подбегает и осторожно помогает ястребу удержать голубя, потому что последний очень силен и гнездарю одному с ним не справиться; нужно придержать голубиные крылья и потом, не вынимая из когтей, отвернуть голубю
голову.
Отняв перепелку, охотник,
за спиною у себя, отрывает ей
голову,
кладет к себе в вачик, а шейку с головкой показывает ястребу, который и вскакивает с земли на
руку охотника, который, дав ему клюнуть раза два теплого перепелиного мозжечка, остальное прячет в вачик и отдает ястребу после окончания охоты.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить на погост дорогого человека, а встал на ноги — первым делом пошёл на могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а человека, который бы ласковую
руку на
голову мне
положил, больше нет на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг — поднимает меня кто-то: взял
за руку и поднимает. Гляжу — Титов.
Шляпка служила ему столиком: на нее
клал он книгу свою, одною
рукою подпирая
голову, а другою перевертывая листы, вслед
за большими голубыми глазами, которые летели с одной страницы на другую и в которых, как в ясном зеркале, изображались все страсти, худо или хорошо описываемые в романе: удивление, радость, страх, сожаление, горесть.
Сверкнула молния, озарив полнеба, и при блеске её Ипполит увидал, что Варенька с восклицанием восторга взмахнула
руками и стоит, откинувшись назад, точно подставляя свою грудь молниям. Он схватил её сзади
за талию и, почти
положив свою
голову на плечо ей, спросил её, задыхаясь...
— Всё берите… — говорила она осипшим голосом. Выбросив бумаги, она отошла от меня и, ухватившись обеими
руками за голову, повалилась на кушетку. Я подобрал деньги,
положил их обратно в ящик и запер, чтобы не вводить в грех прислугу; потом взял в охапку все бумаги и пошел к себе. Проходя мимо жены, я остановился и, глядя на ее спину и вздрагивающие плечи, сказал...
С фамильярностью человека, который сам смеется над своею толщиною, он взял меня обеими
руками за талию и
положил мне на грудь свою мягкую большую
голову с волосами, зачесанными на лоб по-хохлацки, и залился тонким, старческим смехом.
Несколько секунд она молча смотрела на него, потом подошла, взяла
руки его,
положила их на бедра себе и, крепко схватив его
за уши, запрокинула
голову податного так, что красный кадык его высунулся сквозь жир острым углом.
И что, когда-нибудь, на этом
голом доге — том главном утопленнике — женюсь? — итак,
за свою же смертную опасность, а может быть, даже — смерть («одна девочка на исповеди утаила грех и на другой день, когда подходила к причастию, упала мертвая…»), должна отдать — сразу все, сама
положить в
руку «ака-де-ми-ку»?!
«Весело мне стало! „Эх, важно! — думаю, — удалая девка Радда!“ Вот она подошла к нему, он и не слышит.
Положила ему
руку на плечо; вздрогнул Лойко, разжал
руки и поднял
голову. И как вскочит, да
за нож! Ух, порежет девку, вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу...
Пушных,
положив руки на стол и
голову на
руки, тихонько всхрапывал, а Чепурников суетился один, то подкладывая дров, то распоряжаясь относительно самовара. Наконец он удалился
за перегородку, и через минуту оттуда послышался сначала просто любезный, а потом и дружеский разговор.
Он опустился на стул, как без памяти,
положил обе
руки на стол и склонил на них свою
голову, прямо в тарелку с бламанже. Нечего и описывать всеобщий ужас. Через минуту он встал, очевидно желая уйти, покачнулся, запнулся
за ножку стула, упал со всего размаха на пол и захрапел…
Войницев отходит, садится
за стол и
кладет голову на
руки.
Он
кладет руку на плечо Пьеро. — Пьеро свалился навзничь и лежит без движения в белом балахоне. Арлекин уводит Коломбину
за руку. Она улыбнулась ему. Общий упадок настроения. Все безжизненно повисли на стульях. Рукава сюртуков вытянулись и закрыли кисти
рук, будто
рук и не было.
Головы ушли в воротники. Кажется, на стульях висят пустые сюртуки. Вдруг Пьеро вскочил и убежал. Занавес сдвигается. В ту же минуту на подмостки перед занавесом выскакивает взъерошенный и взволнованный автор.
Он ввел меня в спальню. На широкой двуспальной кровати, согнувшись,
головою к стене, неподвижно лежала молодая женщина. Я взялся
за пульс, —
рука была холодна и тяжела, пульса не было; я
положил молодую женщину на спину, посмотрел глаз, выслушал сердце… Она была мертва. Я медленно выпрямился.
Ходит по гостинице Онисим Самойлыч, а сам так и лютует. Чаю спросил, чтоб без дела взад и вперед не бродить. Полусонный половой подал чайный прибор и, принимая Орошина
за какую-нибудь дрянь, уселся по другую сторону столика, где Онисим Самойлыч принялся было чаи распивать.
Положив руки на стол, склонил половой на них сонную
голову и тотчас захрапел. Взорвало Орошина, толкнул он полового, крикнул на всю гостиницу...
В комнате на станции тускло горит лампочка. Пахнет керосином, чесноком и луком. На одном диване лежит поручик в папахе и спит, на другом сидит какой-то бородатый человек и лениво натягивает сапоги; он только что получил приказ ехать куда-то починять телеграф, а ему хочется спать, а не ехать. Поручик с аксельбантом и доктор сидят
за столом,
положили отяжелевшие
головы на
руки и дремлют. Слышно, как храпит папаха и как на дворе стучат молотом.